Временами кажется, что жаркое и сухое лето, уже ушедшее в небытие, вновь вернулось, одарив этот слякотный месяц небывалым теплом.
Хотя я и скольжу меж рядов сосенок медленно и неслышно, но спина под потёртой кожанкой начинает неуклонно взмокать. Из-под фуражки на лоб сползают капельки пота. Градусов двадцать тепла будет. Но не надо быть ясновидящим, чтобы понять: погостит в наших краях эта благодать ещё несколько дней – и всё. Подует северный ветер, обрывая одежды растений, нагоняя табуны хмурых туч. Начнут те проливать студёные слёзы над обречённой землёй, а то и раннего снежку подбросят…
В конце лета, после спокойных дождей, здесь за считанные дни нарождается масса маслёнка. Множество народа шастает тогда окрест, и ни один не уходит пустым. Но изобилие маслят, коли смотреть в перспективу, – явление временное, недолговечное. Пройдёт лет пять-шесть, сомкнутся пушистые кроны – и поминай как звали склизкие ароматные грибки…
Последние маслята уже не залезают под подолы сосновых сарафанов. Они, как и первые майские разведчики, норовят вырасти на отскоке: в старой колее, на поросшей мхом проплешине. Но и там обнаружить гриб непросто. Низкорослый, приземистый, он зачастую так сливается с окружающим фоном, что нужно долго вглядываться под ноги, чтобы впопыхах не раздавить схоронившегося от глаз гномика. А наклонившись, с удивлением отмечаешь, что он, оказывается, здесь не один. Несколько его родственников, как правило, отираются поблизости.
Я пробираюсь по безмолвной посадке, а под ногами задумчиво шуршат сухие травы. Колючие ветви сосенок подаются вперёд, тихонько взвизгнув, отлетают назад, обдавая ноздри запахом живицы. В бледной лазури изредка раздаются бодрые колокольчики пролетающих чечёток. А я собираю грибы, попутно отбивая земные поклоны лесу, небу, солнцу. Общение с природой давно стало для меня столь же необходимым, как и потребность дышать. Слова любви и признательности рождаются в глубине зашедшегося в сладкой истоме сердца, и всё окружающее отвечает мне тем же…
На многое я не претендую, ведь свал маслёнка давно уже закончился. И лишь только заполнится прихваченная с собой небольшая корзиночка, я покину разомлевший под солнцем пансион благородных хвойных девиц.
Золотистые блики опочили на пожухлых стеблях. Золотистые листья, сошедшие с берёзовых стапелей, отважными корабликами оседлали волны серебристого травяного океана.
Как хорошо сидеть на тёплой земле, прислонившись спиной к берёзовому стволу, сколько минувших встреч вспоминается в такие минуты!
Вот и пару дней назад я сидел, щурясь на ласковое солнышко, только места были иные. Но и там, раззадоренные последними тёплыми лучами, появлялись из-под земли таинственные невидимки, и так же тёк с берёз золотой лист. А свежий ветерок, шныряющий среди ветвей, заставлял листву, ещё не пустившуюся в полёт, петь на каком-то неведомом языке. Не понимая в совершенстве слов этой песни, я всё же мог уловить основную её суть. Там пелось о тленном и о вечном, о горестном и необычайно прекрасном, о неизбежном угасании и предначертанном грядущем возрождении. И так чарующ был этот золотой напев листвы, что разум мой готов был оставить бренную оболочку – и нестись прямиком к Порогу Вечности…
Малый пёстрый дятел, недомерок размером с воробья, прилепившись к иссохшей вершине сосны, начинает выбивать свои негромкие марши. Мерное, ритмичное постукивание, словно долгожданный стук в ночное окно, пробуждает от грёз, возвращает к действительности. Пора и до дому!
Серебристая лента асфальта, изгибаясь гигантским ужом, неуклонно тянется к западу. Она глубоко режет приузольскую пойму; превратившись в мост, перескакивает задумчивую Узолу; кряхтя, вползает на пологий склон близ Налескина.
В конце подъёма я останавливаюсь передохнуть, цепко вглядываясь с верхотуры в тёмные стены заузольских лесов, в светлые пятна увядающих рощ, в тянущиеся вдоль дороги лесополосы. Ветра по-прежнему нет, и листва, кажется, молчит. Но я знаю, что это не так! И не ушами, а самою душой я улавливаю её прощальный тихий шёпот:
– Не забывай моей песни, друг!
Михаил ЗЕВЕКЕ
Фото автора
